— И в черном камне он увидел именно Ее, — сказал Кантор.

И он начал долгий рассказ обо всех драмах и кознях, которые произошли этим летом в Академии, и виновницей их была та самая женщина, встреченная им в Версале и преследуемая до этих краев.

Длинное повествование, в нескольких частях, которое она выслушала, сидя напротив него и слегка подавшись вперед, так заинтересовало ее, что они проговорили до самого вечера.

— Я не удивляюсь… Это и должно было произойти. Город словно обезумел, и никто не знает, что делать. Вот почему Генриетта, что была при мадам де Бомон, умерла.

Он узнал, что произошло несколько неожиданных покушений. На достойных людей сыпались неприятности, словно град.

Дельфина исчезла, и что еще важнее, исчезла Жанина де Гонфарель, патронесса «Французского корабля».

Она еще ближе пододвинулась к нему.

— Да будет вам известно, что матушка Мадлен тоже пребывает в тревоге. Ее навестил губернатор, и когда она увидела его жену, то чуть не потеряла сознание от ужаса…

На колокольне собора пробило два или три часа ночи, час глубокого отдыха, и внезапно собеседники прервали разговор, словно зачарованные ночной тишиной.

Кантор бросил живой взгляд в окно, и с облегчением обнаружил, что с приходом ночи служанка закрывала ставни, так что никто не мог видеть его за этим столом, где оплавлялась большая свеча.

Оба подумали одновременно: «Они» приближаются. «Они» окружают дом.

Кивком головы она показала ему, что нужно встать. Бесшумно они спустились в подвал. Как и прежде здесь были сонные ягнята и вдоволь соломы, в которую он зарылся. Сама служанка расположилась на каменной ступеньке. Он восхитился, с какой быстротой она переоделась в блузу и ночной чепец, в то время как у входа раздался глухой стук кулаков, сопровождаемый криками: «Откройте!»

Изображая женщину, еще не вполне проснувшуюся, она поднялась, и из своего укрытия он услышал диалог, который временами походил на спор.

Он удивлялся, что многочисленная группа вокруг дома, которую он чувствовал, еще не ворвалась внутрь и не учинила обыск.

Она возвратилась одна, сумев уберечь от надругательства священную крышу своего хозяина, господина де Виль д'Аврэ.

Это был, в сопровождении солдат и представителей губернатора, хитрый поверенный по делам Религии, который был обязан проверять места тайных сборищ, новоприбывшие корабли, подозрительные дома, с целью выявлять протестантов, которым удалось пробраться к берегам Новой Франции. Они разыскивали молодого блондина, который прибыл сегодня и не предъявил в канцелярии доказательств того, что принадлежит к католической вере.

Служанка, преданная дому и семье де Виль д'Аврэ, отказалась поднять щеколду и отворить дверь.

— Так не делается. Что на вас нашло в такой час?

Она удовольствовалась тем, что приоткрыла небольшую форточку, устроенную в двери, и таким образом объяснялась с пришельцами, а они не имели возможности проникнуть в дом.

Они удалились, но наутро обещали вернуться.

Она снова понизила голос.

— «Она» приказала, или он велел по ее приказу найти вашего барсука и убить его.

Белые и индейцы, которым хорошо заплатили, искали его в течение нескольких недель в окрестностях города, в уголках, где они ожидали его появления.

Кантор побледнел.

Это точно была «она»! Никакого сомнения! Он узнавал ее извращенную жестокость по отношению ко всем, на кого она таила злобу, кому хотела отомстить. Это относилось даже к бедному лесному животному!..

Узнала ли она его, Кантора де Пейрак, в приемной короля; его, подростка, оттолкнувшего ее когда-то, сына того, над которым ей так и не удалось одержать победу?

— Моя росомаха будет сильнее их всех, — объявил он пылко, имея в виду Вольверина.

— Ну еще бы! Конечно! — обнадежила его она, — всем известно, что барсук хитрее человека!

Что касается того, чтобы потихоньку выйти из дома, то в этом не было никакой проблемы.

И поскольку прежде всего ему нужно было повидать матушку Мадлен, то — чего проще! — дорога была открыта.

Было бы очень неразумно не воспользоваться сетью подземных дорог, которые прокладывались в Квебеке, чтобы иметь возможность спрятаться от непогоды, или не показываться на глаза любопытному соседу. Кантор вспомнил, что подвалы маркиза де Виль д'Аврэ соединяются с домом Баннистера, и следуют до монастыря Урсулинок.

Таким образом, ночью, пройдя через подвалы и пробравшись через склады сыров и вин, он достиг золотильной мастерской монахини-пророчицы.

39

Они не верили ей. Они не верили ей больше. Это продолжалось со времени визита жены нового губернатора в монастырь Урсулинок. Матушку Мадлен отругали и наказали. Теперь маленькая монахиня была отправлена в золотильную мастерскую, где она должна была работать без отдыха, не имея права разговаривать с остальными, должна была подниматься среди ночи и проверять огонь под специальным котлом, в котором готовился раствор для золочения серебра.

Вопрос встал даже о том, чтобы отлучить ее от ежедневного святого причастия, но она так плакала, что настоятельница пожалела ее.

— Да не покинет вас Господь, да заставит Он вас раскаяться. Признайте, что хотели привлечь к себе внимание… что хотели вмешаться в политику, которая вас не касается… Конечно, мы сожалеем о господине де Фронтенаке, но ваше поведение перешло допустимые границы.

— Матушка, я сказала только Святую Правду. Это она, я ее видела, возникающей из вод… Демон!

— Довольно!.. Не начинайте эту историю снова. Все уже давно уладилось, а ваши видения причинили нам только одни неприятности… еще не хватало, чтобы теперь мы рассорились с семьей нового губернатора.

Итак, она осталась одна, без защитников и помощи, один на один со своим тягостным секретом.

Ее сердце наполнялось ледяным холодом: «Господи, не оставляй меня!»

Город менял свой облик, его словно вывернули наизнанку, и теперь он показывал свое второе лицо.

Все говорили только о благочестии, скромности и милосердии мадам де Горреста.

Она прислушивалась к болтовне, доносящейся с другой стороны монастырской стены. Только мадам Ле Башуа не присоединилась к общему концерту похвал и произнесла шокирующую фразу, в которой усмотрели проявление враждебности, исходящей, быть может, из ревности или верности, которую она, как и многие, хранила господину де Фронтенаку.

В присутствии мадам Ле Башуа было сказано, что первая дама Новой Франции обладала мягкостью и изяществом манер. Мадам Ле Башуа возразила: «У змеи тоже изящные манеры».

У матушки Мадлен появилась слабая надежда.

О мадам Ле Башуа говорили, что она грешница, но это было признаком смелости и мужества, вот почему она высоко держала голову. Если бы только бедная монашенка могла поговорить с ней по секрету! Ей удалось передать записку по поводу дарохранительницы, которую жители Нижнего Города хотели подарить церковному приходу Бопрэ. Но ее маленькая посредница вернулась и сообщила, что у дамы произошло кровоизлияние и что ее жизнь в опасности. Работая в мастерской, матушка Мадлен весь день молилась о ее выздоровлении. Потом раздался похоронный звон. Говорили, что мадам Ле Башуа слишком усердно предавалась любовным утехам, и что рано или поздно это должно было случиться. Она умерла.

Отчаяние и ужас охватили маленькую монахиню.

Она боялась не столько за свою жизнь, хотя она знала, что когда-нибудь «она» явится, чтобы ее прикончить, сколько волновалась о том, что она надругается над страной, едва отошедшей от язычества, и которой она посвятила свое призвание.

Это было равносильно смерти.

Как она не поняла до сих пор, что еще ничего не произошло? Вот что ей следовало бы сказать судьям, исповедникам, когда они допрашивали ее и связывали ее видения с мадам де Пейрак. Ничего не произошло!

Они решили, что на этом вся история и закончилась. Однако драма Академии, под властью демона, вышедшего из волн, только начиналась. И никто к ней не был готов.